 |
|
|
Рах из Варги - персонажный отчет
/
ny_rpg
|
|
|
|
29.11.16
22:24 |
Рах из Варги - персонажный отчет
Рах отложил перо, когда уже совсем рассвело. Баллада шла довольно хорошо, но переводить её на северный, конечно, не миновать. Он потянулся было за арфой, опробовать второй голос, но раздумал: в ставкe намечалось какое-то шевеление, пора было сходить выяснить, не нужно ли чего фельдмаршалу: несколько дней назад он собирался писать послание краснолюдам.
Фельдмаршала менестрель застал за довольно странным занятием - тот собственноручно закреплял чёрное полотно на древке полкового знамени, чтобы солнце не разворачивалось изнанкой. Рах придержал веревку, исподтишка поглядывая на командира: позавчерашняя безумная попойка с кровавым вином, настоеннным на снегу, могла стоить ему жизни - физиономия у него, под конец, было довольно-таки багровая - но со старого вояки, похоже, все было, как с гуся вода.
Часовой провёл мимо них какую-то вздрагивающую девушку в меховой накидке, видно, арестованную разъездом. Рах поглядел ей вслед: от неё словно бы повеяло неуловимо знакомым запахом, что-то неуловимое таяло в воздухе, как бывает, когда слова песни вертятся на кончике языка, а вспомнить не можешь... сообразив, наконец, он прикусил на губах проклятье, выронил верёвку, и бросился следом.
Девушку заперли в какой-то пристройке, задвинув засов снаружи, и она сидела, обняв колени, на охапке соломы, и с ужасом глядела перед собой.
- And who are you? – спросил Рах, опускаясь на пол рядом с ней.
Она была юна, бледна, насмерть перепугана, и пролепетала, что не понимает…
- I discern the high blood of Lara Dorren, don’t you dare telling me that you cannot speak Elder! – Рах скрипнул зубами, и сбавил тон: I will not let them touch you. How can I help?
- I need to get out of here, and I need my father’s sword, - сказала девушка; голос ее дрожал и срывался, и Рах мысленно выбранил себя за то, что растерял в этом солдатском лагере всякое вежество: похоже, напугал ее ещё больше.
- Where are you headed?
- To the yonder canteen.
- What for?
- To get a sip of water, - сквозь зубы пробормотала она.
Это и впрямь было неважно – остаться среди Нильфгарда ей было нельзя: здешние солдаты дисциплинированы, вреда ей не причинят, в этом смысле, у северян хуже, но если о ней прознает молодой король… Рах, в память о Фергусе, относился к Эмгыру с уважением… но эти вещи были несоизмеримы.
Фельдмаршал стоял снаружи, погруженный в раздумья; Рах спросил, какие планы насчёт пленницы, и тот сказал рассеянно:
- Дитя войны… пропустить ее, куда она там шла.
Удивительно. Рах не стал переспрашивать: отдал родственнице меч, проводил до пределов лагеря, пожелал удачи, и какое-то время глядел ей вслед. Надо было, наверное, удержать ее, хоть поговорить, - но нет, чем быстрее и дальше она отсюда окажется, тем лучше. Свидимся еще, если будем живы. Рах вернулся в ставку. Баллада, так славно начатая нынче утром, словно поблекла, слова осыпались. Кровь Лары… это следовало обдумать… в этот момент в ставку зашел фельдмаршал, а следом за ним – какой-то маг.
Маг, судя по всему, был отряжен сюда из столицы приказом короля, его это совершенно не устраивало, он довольно неучтиво представился, рассказал о своих умениях, после сказал какую-то неразборчивую дерзость Раху – тот только бровь поднял. Фельдмаршал, вместо того, чтобы, по обыкновению, вспылить, строго велел магу соблюдать учтивость, и стараться служить империи. Рах с изумлением поймал ненавидящий взгляд Адальберта. В ссоре с магом долго не живут, но ведь они и двух слов сказать не успели - что это его разбирает?
Снаружи ротмистровы люди все еще вяло перебранивались с какими-то кондотьерами.
Раха окликнули: в дружине был один полукровка, говоривший только на Старшей речи, с весьма запутанной судьбой, но парень славный – Рах несколько сошелся с ним за последние пару дней, потому, в основном, что тому хотелось спокойно поговорить на своем языке, а лязгающий акцент нильфгаардцев, каждый из которых воображал, что способен изъясняться на Старшей речи, выводил из себя обоих. Парень был встревожен – только что он переговорил с какой-то своей знакомой, оказавшейся волею случая на северной стороне, и теперь хотел понять, безопасно ли предлагать командиру помощь ее отряда. Рах только плечами пожал: если тебе хватит слова нильфгаардского дворянина, фельдмаршал охотно даст его…
Тем временем, в ставку пригласили главного из кондотьеров, обсудить условия. Фельдмаршал неспешно, старательно и привычно переманивал их на свою сторону, те старались не продешевить.
- Мы ведь наемники, - рассудительно говорил кондотьер. – Если мы станем менять стороны, нас больше никто никогда не наймет.
- Примите сторону Нильфгаарда, и вам никогда больше не потребуется другой наниматель, - рассеянно сказал Рах. Фельдмаршал покивал и развил мысль: он излагал условия, предлагал деньги, глава кондотьеров, отводя глаза, рассуждал о долге перед хозяином, они всё торговались, отряды вяло переругивались, конца этому было не видно, Рах плюнул, и пристроился у края шатра, чтобы попытаться закончить балладу, но тут снаружи загомонили.
Оказалось, мерзавцы-кондотьеры привели с собой колдуна, который усыпил часовых, и они забрали оружие. Полукровка только зубами скрежетал, оставшись без верного лука, с несколькими стрелами в колчане… главная беда, однако, была в том, что они похитили мага Адальберта, и теперь требовали немалый выкуп: двадцать флоринов. Фельдмаршал согласился было, и тотчас другая сторона вернулась, требуя тридцать.
- Да я себе нового за четыре достану! - рассвирепел фельдмаршал. - Убирайтесь!
Рах с интересом следил за перепалкой, думая с ухмылкой, что, учитывая обстоятельства, без мага, пожалуй, лучше, когда подошел парень из охраны: «Эльф, тебе письмо! Принесли какие-то оборванцы с северной стороны…»
Записка была перехвачена крылатым перстнем, на обрывке пергамента темнели летящие строки:
«Нильфгаардский Коршун! Если за боевыми криками ты не разучился еще петь – приходи! Пусть говорят струны! Обещаю, тебя не тронут. Миа»
Рах оторопел. Миа «Хрустальный голос» была довольно известная лютнистка, путешествовавшая, обычно, меж замками известных аристократов. Искусство ее было утонченным, слишком утонченным для простого народа, она, подобно хрупким цветам, радовала глаз избранных – что она делает на севере, среди этого сброда? Вызов был неучтив на грани дерзости, но не идти было, разумеется, совершенно немыслимо, даже если заброшенная корчма ощетинится мечниками.
Поколебавшись, Рах, чтобы не иметь нечестного преимущества, оставил арфу в ставке – взял маленькую походную лютню, и отправился доложить, что уходит.
Фельдмаршал, стоя на границе лагеря, лично принимал каких-то краснолюдов, причём не тех, к кому предполагал писать, договаривался с ними – Рах в очередной раз подивился тому, как странно ведет себя нынче командир. Когда бородачи, с интересом выслушавшие стандартные заманчивые предложения, удалились, он и объяснил, что собирается к полудню уйти в корчму к северянам.
- Мы пойдем вместе, - неожиданно объявил фельдмаршал.
Нильфгаардаский отряд, в полном облачении и под знаменем, выступил в поле в сторону неприятельского лагеря, и Сиверс зычно потребовал встречи с Яном Наталисом, который довольно скоро прибыл. Рах следил за происходящим безо всякой радости – ну и каша заварилась. Впрочем, выхода не было – у него, так точно.
- Поединок менестрелей представляет собой старинный, освященный веками, обычай, - заговорил фельдмаршал, - мы хотели бы явиться туда, мы будем честно соблюдать перемирие, и ждем от вас того же. Согласны ли вы предоставить моим людям гарантии безопасности?
Ян – усталый, обеспокоенный человек, не спорил: он согласился на все условия, пригласил заходить, и отправился внутрь что-то там обустраивать.
- Сиверс, передайте остальным, - сурово сказал фельдмаршал, обернувшись к своим. – Я не потерплю провокаций. За обнаженный меч, или поднятую к тетиве стрелу, повешу.
- Слушаюсь, - рявкнул Сиверс.
Народу в корчме набралось человек с полсотни, Рах с интересом оглядывался – сюда набились какие-то наемники, давешние краснолюды, прекрасная темнокудрая дева в доспехах и с алым цветком в волосах, жрица в темных одеждах с отчетливым львиноголосым пауком на груди – ого! - какие-то маркитантки, сзади толпились местные.
Миа уже ждала посреди залы, подстраивая лютню, в потоке солнечного света, её волосы пылали расплавленным золотом.
- Я рада, что у тебя хватило храбрости взглянуть мне в глаза! – Громко сказала она.
Разрушенная корчма постепенно заполнялась, забредали северяне, несколько нильфгардцев расположились за спиной командира.
- В такие глаза можно глядеть вечно, - брякнул Рах, не особенно задумавшись. Она почти не изменилась за пять лет, сейчас она была бледна, верно, от холода и усталости, отчего ее синие глаза и вправду сделались совершенно бездонными.
Миа гордо тряхнула головой, и запела что-то, видно, из недавно сочиненного – спокойный, благородный призыв защищаться до конца. Это дело, верно, теперь по всему северу поют…
- Разве ты не понимаешь, что против вас мощь империи? – негромко спросил Рах, и отозвался гимном, недавно сочиненным им для нильфгардских гвардейцев – это было первое, о чем его в свое время попросил фельдмаршал, гимн вышел недурен, мрачноват, под стать черным знаменам, под него отлично было маршировать. Некоторые из имперцев негромко подпевали, на что и был расчет.
- Cдавайтесь, северяне, вам не выстоять, - сказал Рах, когда аккорд отзвенел. Кто-то с северной стороны возмущенно взвыл, но Миа уже отвечала:
- Мы вас не боимся! – И вдруг выдала построенную по правилам настоящей хулительной баллады, но только задорную и короткую, песню – а последний припев, с упоминанием непристойного северного названия этой деревни, был таков, что расхохоталась вся корчма, да и сам Рах тоже…
- Мы строим новый мир, который лучше и добрее прежнего, - крикнула Миа, - а ты связался с убийцами и захватчиками, стыдись, как ты мог!
Рах прикусил губу: он не собирался говорить о таких вещах прилюдно, но она спросила, и имела право услышать ответ.
- Как я мог? Я скажу тебе…
Эту вещь он написал без мысли показать когда-нибудь кому-либо, а просто, чтобы привести в порядок собственные мысли, и надеялся только, что сейчас по всему полу не проступят покрытые пеплом угли, потому что только пожара не хватало…
- Я ответил тебе? – сумрачно спросил он.
Миа ненадолго опустила глаза, но, когда она снова посмотрела на противника, в них сиял вызов:
- Ты ответил. Но ты неправ.
И она запела про Кристофера – кто он таков, Рах не знал, сама история звучала не весьма убедительно, но песню насквозь, как солнечный луч, пронизывала надежда.
- Ты хорошо сказала, - признал Рах, когда она допела, - он ты забываешь, что для тех, кто сейчас стоит рядом со мной, в мире ничего, кроме войны, не осталось. Они уже забыли, что может быть иначе…
И выбрал для ответа «Двенадцать стрел»: нильфгаардцы распевали ее у каждого костра, когда накатывала тоска, хоть написана она была давно, и по другому поводу.
Тут Миа вдруг улыбнулась, вскинула голову так, что разлетелись волосы, и сказала:
- Песня ответит тебе лучше, чем я могла бы…
Она ударила по струнам, и Рах отшатнулся: эта мелодия сочинялась для арфы, но не узнать было невозможно, Рах, словно в дурмане, следил, как строки проступают на ее губах, это была песнь-манифест, гремевшая, в свое время, лет пятьдесят назад, по всему свету, ее пели равно в замках и хижинах…
- Ну же, Рах, ведь это твоя песня! – Крикнула Миа на середине, не приглушая струн, из ее глаз катились слезы, в это мгновение в мире ничего не существовало, кроме этих бездонных глаз, и будь оно все проклято! – Рах подхватил куплет и аккорд, на ходу перелагая построение для девяти струн, в последних повторяющихся строках он перекинул ведущий голос Миа, и она отозвалась, и допели они вместе, на два голоса…
Это была чистая победа, Миа только что сразила его собственной песней, как и было когда-то предсказано.
- Чтоб мне провалиться! – сказал он, снимая с плеча лютню.
Миа расхохоталась, загомонили северяне, и вдруг Рах почувствовал удар, безжалостный, бешеный: он припал на колено, схватив за древко торчащую в груди стрелу.
- Проклятый трус… нашел время… - выдохнул Рах, чувствуя во рту знакомый вкус собственной крови, и рухнул к ногам лютнистки.
Миа закричала, упала на колени рядом, сплошной ужас был в ее глазах: Рах из последних сил приподнялся, обняв ее за плечи:
- Farewell, stargaze… it was an honor to have lost to you… - где-то рядом замаячила тень фельдмаршала – Рах рванул стрелу прочь, наконечник отломился, в руках его осталось древко, которое он швырнул под ноги командиру, прошептал: revenge, и… так должна была выглядеть смерть, но ведь смерть не берет меня, она опять, как в тот раз, отлучилась, прислала вместо себя только тьму, боль и тошные плящущие огни… затем тьма расступилась, огни брызнули прочь, остался только раскаленный вертел в плече; откуда-то выплыло серьезное усатое лицо низушка, встревоженные девичьи голоса… огневолосая северянка…
Рах успел перехватить ее руку:
- Что ты делаешь?
- Собираюсь лечить тебя, - сурово отозвалась она.
- Я ваш враг, я менестрель Нильфгарда…
- Мне все равно, откуда взялся мой раненый, - сказала огневласая. – Спи.
- Послушай… - сознание уплывало, но это было важно. – Я знаю, откуда эта стрела… она зазубрена… тебе придется надрезать рану у края… - он хотел попросить, чтобы сохранили наконечник, но сил оставалось только на то, чтобы стиснуть зубы к крошево и не заорать.
- Разберемся…
- А тебе не влетит от командира? – Успел, все же, спросить Рах прежде, чем отступить в странное какое-то подобие сна, которое заполнял резкий, суровый голос огневласой колдуньи:
- Не думай ни о чем, боль отступает… ты слышишь только мой голос… ты видишь только мои глаза…
- У тебя удивительные глаза, - честно сказал Рах. – Рыжие, с прозеленью, словно ты смотришь в лесной пожар… никогда таких не видел…
Колдунья пробормотала что-то: Рах подумал, что, если бы она не заставила боль сколько-то отступить, тут-то смерть и явилась бы, а так терпеть было можно, он только зубами скрежетал, и старался не шевелиться без нужды, но тело не очень-то слушалось. Наконец, они закончили, подняли его со стола, пересадили на какую-то лежанку рядом. Раха била такая дрожь, что он не мог удержать кубок с питьем даже здоровой рукой, девам пришлось поить его, сознание возвращалось кусками, частями. Мило, врач, склонился над своими инструментами, он встревожен и устал, как и все здесь, но бесконечно спокоен; одну из помощниц звали Йоля Вторая (почему – вторая, и где первая?), другую Шани (Шани, глаза как у лани) – юные, серьезные как жрицы, они возились с ним, укрыли чем-то от холода, иной раз присаживались рядом, брали за руку, заглядывали в глаза: как ты? – слово бы и не враг он им…
Рыжей колдуньи в комнате не было, но Рах все время чувствовал на себе ее взгляд. Чтобы отвлечься, он снова вспомнил Миа, как она смеется, закинув голову, как падает ей на плечи золотая волна волос, но по сознанию снова резко полоснул огненный взгляд… Приворожила, подумал Рах и скрипнул зубами. Такое с ним было впервые, обычно привороты, побаиваясь эльфийской крови, не действовали, хотя разные дамы пробовали: и в питье подливали, и по-иному, как, к примеру, Фрингилья, которая тогда страшно удивилась, что ничего не вышло. Рах отомстил ей ехидной песенкой, которую растащили по кабакам. Фрингилья ему была совершенно неинтересна, он вообще решил уходить из столицы, чтобы… тут он выругал себя ослом с крыльями. Теперь ясно, из чего взъелся маг Адальберт – ведь он был ее возлюбленным… заклял, верно, кого-нибудь из лучников, у того сорвалась стрела… в общем, и на том спасибо, мог в жабу превратить, говорящую на Старшей речи…
- Доктор, что делать? - жалобно спросил кто-то из дев.
Рах понял, что какое-то время он не слышит обращенных к нему речей, в голове звенело, сознание опять уплывало, слишком много крови ушло, себе-то ее не затворишь…
- Понятно, - сказал низушек. – Гюнтер, у тебя спирт оставался? Дай-ка.
Он поднес к губам Раха склянку:
- Глотни.
Менестрель, глотнув, захлебнулся воздухом, и, едва прокашлявшись, хрипло спросил:
- Ты мне горло не сжег, парень? А то ведь я с голоду помру…
Северяне смеялись, и Рах с ними, холод и дрожь отступали…
- Вы спасли мне жизнь, - выдохнул Рах, - а мне даже нечем отплатить вам…
Сказал, и понял, что сказал ерунду.
- Впрочем, что значит – нечем… перо у вас найдется?
Нашлось. Девы поглядывали с интересом, но им было, чем заняться – Рах, тем временем, оторвал кусок перевязочного материала, и на нем, собственной кровью, украдкой касаясь острым концом пера края раны под повязкой, и украдкой же закусывая губы, написал короткую балладу-хвалу, под неослабевающим огненным взглядом… она вернулась. Рах пригляделся внимательнее. Она была вся словно соткана из пламени – рыжие волосы, огненные глаза, золотистая кожа, даже юбка алая, от нее хотелось, и невозможно было, отвести взгляд. Фран, который в таких делах был калач тертый, когда-то говорил: с приворотом бороться не пытайся, а то и спятить недолго; как отойдет, так и отойдет, а пока живи и наслаждайся, раз уж так масть легла.
- Мило, прости, рана приоткрылась, - покаялся Рах. Доктор ни словом не упрекнул его (наверное, и не заметил), девы снова наложили повязки, после с интересом разглядывали тряпицу, которую он отдал им: за эту штуку вам в империи ценители отсыплют столько, что можно будет дом купить…
- Я не могу разобрать, - шепотом призналась Йоля. – Написано непонятно.
Шани попыталась прочесть, и тоже покачала головой. Еще бы: писано имперской скорописью, криво, кровью, да на ткани…
- Сейчас покажу, - Рах протянул руку за лютней и охнул от боли.
- Не сейчас, - строго сказал Мило.
- Я хочу, чтобы вы слышали свою песню, - попросил Рах. – И я хочу увериться, что у меня работают пальцы.
- Я тоже хочу слышать, - тихо сказала огнеглазая.
Пальцы работали, и песня понравилась, кажется... Рах откинулся на спинку лежанки, прикрыв глаза – еще какое-то время все не имело значения – но из забытья его вывел решительный голос фельдмаршала. Сперва он решил, что бредит в жару.
- Я хочу видеть моего барда, - сурово сказали от дверей.
- Я не пущу тебя в операционную, - не менее сурово возразила пламенная дева.
- Позвольте мне выйти к нему… - менестрель поднялся было.
- Сиди! – полуобернувшись, крикнула огненная, и у Раха дух захватило от невероятной, невозможной ее красоты. Виргаут Звонкострунный, помнится, рассказывал, что, когда его приворожила одна горная чародейка, он написал весь свой венок баллад «Две дюжины весен» за неделю: теперь понятно, как именно…
- Ну хоть говорить он может? – продолжал фельдмаршал. – Я могу поговорить с ним отсюда. Рах, ты можешь ответить мне?
- Да, - крикнул менестрель, и стиснул зубы, унимаю дурноту.
- Кто стрелял в тебя? – спросил фельдмаршал.
- Да! – Рах возвысил голос. – Это тот, кто ты думаешь!
Фельдмаршал говорил что-то еще, заговорила Марти, Рах поднялся, чтобы объяснить, и вынужден был схватиться за Шани – в глазах помутилось. Он сел обратно, и положил себе не встревать ни в какие переделки, и никуда отсюда не выходить хотя бы до вечера. Пальцы шевелились, отвечали, голос слушался, лютню спасли – и ладно…
Здесь, в госпитале, время словно остановилось, в зыбком солнечном свете с танцующими пылинками, на мгновение Раху померещилось, что в окно заглянула Миа, он приподнялся, вглядываясь, но видение исчезло. Мило бережно процеживает содержимое скляницы, Йоля и Шани возятся с инструментами, снова из ниоткуда соткалась огнеглазая северянка, снова исчезла...
А после в дверь вошёл, опираясь на кого-то, полукровка, скрипя зубами и придерживая вывихнутую руку, попытался объяснить, извинившись что не понимает по-северному... Рах перевёл, но полукровка обернувшись к нему, заговорил быстро:
- I am here because of you. Do you know, whence that arrow came from?
- I know not, but twas the mage behind it, that I am sure of... - отозвался Рах.
Доктор и помощницы захлопотали над нильфгаардцем, как над своим, вывих был живо вправлен, его проводили до дверей, отпустили назад с добрым напутствием... они словно и вправду не различали друзей и врагов.
Тогда Рах снял тяжкий золотой крылатый перстень, один из многочисленных прощальных подарков Хозяина и Хозяйки Озера, схватив узкую ладошку Шани, надел ей:
- Держи. Деньги нынче не в цене, а это вещь недешевая, вам пригодится.
Шани вспыхнула:
- Послушай… у меня есть… оно не такое дорогое, конечно, то если ты возьмешь на память…
- Я тебя и так не забуду, - Рах принял серебряное колечко с темным глазом агата, и сказал себе, что расстанется с ним только под угрозой голодной смерти.
- Ребята, я никуда отсюда не пойду, - решительно объявил он. - Вечером будет жарко, и если до вас доберутся...
- Ты не в том состоянии, чтобы защитить нас, - возразил Мило.
- Мечом - нет, но лютню удержу, а значит кое-что могу. А ещё, только не болтайте об этом, я могу затворять кровь. Не больше троих подряд, и потом мне придётся отлежаться: но если будет нужно...
Мило оглянулся, кивнул, и тут в лекарскую точно пожар ворвался, с грохотом хлопнула дверь. Дюжий кондотьер снова распахнул её, рухнул на пороге на колени:
- Марти, да я никогда, да чтоб я еще раз…
- Убирайся вон из моей чистой операционной! – Воззвала в ответ Марти, точно молния ударила, и снова хлопнула дверью, да так, что с потолка посыпались соломинки.
- Да я даже лица не помню той маркитантки! - жалобно кричали из-за двери. - Это не я придумал их туда звать!
- Это твой возлюбленный? – спросил Рах.
- Бывший, - выдохнула огненная – она едва дышала от гнева, стояла, пошатываясь, и Рах поднялся, и, себе удивляясь, обнял ее. Она спрятала лицо у него на груди.
- Спой мне что-нибудь, - невнятно сказала она. – Не могу…
Рах задумчиво кивнул, потянулся за лютней, на губы сама прыгнула славная песенка из недавних, спокойная, нежная, с мирными картинами, нужно было добавить только одно слово, чтобы песня сделалась любовной… он не ожидал только того, что заключенная в нем сила сработает так, как, собственно, должна была – на полу по всей операционной распустились первоцветы.
- Простите, ребята… - растеряно сказал менестрель. – Так бывает иногда, я над этим не властен…
Зрелище искренней любви, сказал внутри ехидный голос. Значит, она тоже. Ну и что ты теперь будешь делать, приятель?
Девы во все глаза глядели на цветы, Мило заулыбался тоже, но стало понятно, что вот сейчас всю эту красоту, по-хорошему, надо бы убрать… и стали убирать, и Рах принялся помогать им, чтобы только не глядеть в пламя, от которого воля таяла, точно воск… она знала больше мужчин, чем я видел женщин, она сыплет непристойностями так, что даже меня иной раз передергивает, она подобна лесному пожару, в котором равно сгорают ветви, птахи и олени... чертовщина, как есть колдовство какое-то...
- Спой еще что-нибудь из старого, - попросила Марти.
Она выглядела лет на двадцать пять, не больше, на прямой вопрос отшутилась… Рах, интереса ради, запел одну из самых ранних своих любовных песен, здесь, на севере, не известных, он сочинил ее для одного бешеного барона, который никак не мог придумать способа объясниться с возлюбленной; Марти слушала, полузакрыв глаза, и, как это было у нее, видимо, в обычае, подпевала, знала слова… ей выходит не меньше семидесяти лет, ошарашенно подумал Рах, понятно, чародейское ученье долгое, они все выглядят молодыми…
В лазарет принесли больного, и целителям стало не до песен, и хорошо, что цветы вовремя успели прибрать – дева-воительница едва дышала, скрежеща зубами сквозь брань насчет проклятого нильфгаардца, который погубил ее, видно, рубка была тяжкой, но ее довольно живо поставили на ноги, хоть Марти и шаталась от усталости, закончив дело.
Рах отвел ее прочь, усадил у стены:
- Тебе самой потребуется помощь, если не передохнёшь хоть немного. Посиди…
Марти обожгла взглядом: после, и снова убежала.
Рах, скрипнув зубами, поднялся и вышел наружу. Сквозь разбитую дверь корчмы виднелось поле, и с дальнего его края, в закатном свете, точно медленно наползающая ночь, приближалось войско...
Сейчас все решится... когда Марти снова оказалась рядом, Рах оттащил её в сторону, усадил на груду сваленных в углу корчмы соломенных тюфяков. Она глядела нетерпеливо, торопилась куда-то, но осталась, и не было времени на обиняки:
- Марти, я скажу тебе то, чего в жизни не говорил женщине: идём со мной.
- Куда? – Марти словно ждала этого.
- В Нильфгаард. Друзья у меня есть, деньги будут: у тебя будет дом и некоторая безопасность. А я буду приходить так часто, как позволит дорога.
Чародейка глянула так, что Раху показалось, будто она его старше лет на двести.
- Нет, – сказала она. – Я тебя ждать не собираюсь. Я пойду с тобой на дорогу.
- Ты с ума сошла, – с ужасом сказал менестрель. – Это голод, холод и опасность. Иногда ночуешь в замке, а иногда и под кустом на дороге....
- У меня это устраивает, – усмехнулась Марти. – У меня есть деньги, обузой тебе я не буду. Уходить надо сейчас, в неразберихе, - она говорила решительно, словно это обсуждалось уже не раз, и она всё обдумала. – Но подожди, я должна сперва проститься…
Марти вышла наружу, Рах следовал за ней, недоумевая: он сам собирался проститься с ними, но ведь она пошла не к госпиталю! – а за стенами кипела битва. Поле сплошь покрывали дерущиеся, и удивительно мало было тех, в черном, значит, основные силы так и не подошли, неужто он ввязался в сражение до прихода подкрепления, что за безумие, да что с ним такое творится сегодня…
Давешний кондотьер, хмельной от боя, шел к корчме, потрясая окровавленным мечом, его люди тащили за ним полный золота щит – нильфгаардскую казну взяли, не иначе…
- Я глава кондотьеров! – Кричал он. – Смотри, сколько добычи, смотри, сколько золота!
Марти слетела к нему по ступеням, бросилась на шею, зашептала что-то.
Кондотьер отшатнулся, взревел... и рубанул наотмашь...
- Марти…
Рах до конца дней не мог простить себе, что кинулся тогда не к ней, а на него. В гуще схватки, обезумев от бешенства, единым кинжалом, против меча, копья и доспеха, он сам не заметил, когда горло под железом, под рукой, перестало биться, он колол до тех пор, пока нож не сломался, и только тогда бросился к ней, творя кровезатворяющее заклятье, понимая уже, что не успевает… она прошептала что-то напоследок, даже слов не удалось разобрать…
Битва под Бренной, прославленная после другими, гудела вокруг, летели стрелы, метались вооруженные люди, хрипели раненые и умирающие, после Марти унесли, кто-то тронул его за плечо, в лицо неожиданно участливо глянул северянин:
- Что, поверженный воин, добить тебя?
- Сделай милость, - хрипло сказал Рах.
Где-то над головой раздался голос Йоли, она увела северянина. Кто сидит посреди поля боя в разгар битвы, погрузив руки, как в пепел, в битую инеем траву, ничего перед собою не видя, того смерть не минует...
А спасла его Шани: подошла, опустилась рядом, и серьезно сказала:
- В госпитале много раненых. Нам очень нужен кто-то, кто может затворять кровь…
Рах поднялся, и пошел за ней.
Работы было много.
Об этой истории Коршун не сложил ни одной песни - ни тогда, ни после. За него это, потом, сделал его добрый приятель, Лютик. Хоть и приврал, конечно, куда без этого.
|
|
|
|
|
|
первая
наверх